Сделанное главой Сбербанка на прошлой неделе заявление наделало очень много шума. Интерпретация медиа- и разнообразных комментаторов была примерно такой: Греф предложил упразднить физматшколы, а, следовательно, выступает за архаику против модернизации. На деле оно, как обычно, не совсем так, а стало быть, и повод для серьезной рефлексии, помимо тезиса «Греф сошел с ума», вполне имеется.

Топ-менеджер, естественно, с ума не сходил, а смысл в его словах ровно противоположный тому, что сделали критики. Начать следует, пожалуй, с цитаты. «Когда мы пытаемся сказать, что мы сейчас будем развивать специальности «математик» и «программист», мы попадем ровно в такую же ловушку, как у нас было какое-то время назад с юристами и экономистами», — отметил он.

Математическая подготовка важна, но ученики должны быть развиты всесторонне, а не зацикливаться на одном предмете.

Критики на это возражают, что советская школа по достоинству считалась одной из лучших, если не лучшей в мире, но если взглянуть на опыт самого СССР, который, имея высокоразвитую науку и одну из самых серьезных в мире систем образования, сумел благополучно развалиться, то впору согласиться. Если советский образовательный проект был настолько успешен, то почему обанкротилась вся советская система? Нет, понятно, что падение цен на нефть в 80-е, непоследовательное и странное реформирование системы, старение элит и так далее, но ведь не спасли же советскую Родину выпускники физматшкол. В этом смысле опыт и впрямь можно счесть не вполне удачным — экспериментально было доказано, что наличие великих физиков экономику страны от краха не спасет.

Но на деле речь несколько о другом: о том, что перепроизводство специалистов определенного профиля, на обучение которых заточена образовательная система, вредно для общества в целом. Метафора с экономистами и юристами времен 90-х годов наверняка не вполне точна, но можно использовать и ее.

Система образования, как и любая другая система (госуправления, например), — тупое животное, которое не мыслит, а исходит из задачи и имеющихся для ее исполнения ресурсов. Она не слишком творческая. Как в известном советском анекдоте: «Нанимается парень после армии на работу. Его спрашивают, что, мол, можешь делать. Он отвечает: «Могу копать». «А еще что?» Ответ: «Могу не копать». Дали задачу системе производить математиков — вот она и производит.

Если математические школы в такой системе будут считаться элитными, а профессия физика — престижной, это будет означать, что интеллектуальный ресурс — сколько его есть — будет уходить туда, а вот с докторами у вас будет плоховато.

Или с учителями химии. Если делать ставку на спортивные достижения — то рано или поздно появятся спортивные достижения, а вот о нобелиатах можно будет позабыть. Ибо ресурсы ограничены, на всех, как на известной картине Васи Ложкина, «колбасы не хватит».

Но опять-таки, суть дела и самой системы образования вовсе не в освоении выделенных на нее довольно скромных (увы) ресурсов, а в произведении общественного блага. В этом плане юристы и экономисты 90-х годов кое в чем оказались полезнее выпускников физматшкол советского времени. Они были востребованы эпохой и, что важнее, экономикой страны. Качество оставляло желать лучшего, потому система экспериментировала с количеством — один из 10 тысяч должен уже быть нормальным специалистом даже при плохом уровне вузов в целом.

Еще одна поправка: Греф говорит не столько про математиков, сколько, понятное дело, про программистов, которых в стране уже, как кажется, некоторый переизбыток. Талантливых рынок, разумеется, прокормит, но с остальными что делать?

Если ставить вопрос шире, то получается следующее: в эпоху рыночной экономики мы живем с советской по сути своей образовательной системой. Которая отвечает советским реалиям и представлением о том, кто, как и чему должен учиться. Как классическая царская гимназия отвечала реалиям и представлениям царского времени.

Меж тем, каждый может наблюдать, что время, страна и мир несколько изменились за последние три десятилетия. Они изменились, а структура образования и науки изменилась только в плане финансирования и названий ведомств, оные отрасли курирующих. Вроде бы очевидно: если наука реагирует до сих пор на вызовы чуть ли не сталинского времени, то надо, как писал известный сатирик, «в консерватории что-то менять». То есть в данном случае в науке.

Мы же не считаем больше генетику и кибернетику продажными девками империализма. Но что-то значимого вклада российских генетиков в развитие человечество особо нет (есть, конечно, но не такой, как хотелось бы).

Система устойчива и обладает собственной инерцией.

Физматшколы, конечно, не нужно разгонять, но нужно вспомнить о том, что математики и физики — по определению штучный товар и необязательно готовить их в промышленном масштабе. Образовательная система — она же для общества, для людей, а не люди для нее. В конце концов, редкий школьник сегодня свободно владеет латынью, но никто не жалуется, просто время изменилось и эти навыки теперь не особо нужны. Как отживают свой век профессии типа трубочиста, так и тут.

В конце концов, можно вспомнить Булгакова: «И вот он все это прошел. Вечно загадочные глаза учителей, и страшные, до сих пор еще снящиеся бассейны, из которых вечно выливается и никак не может вылиться вода, и сложные рассуждения о том, чем Ленский отличается от Онегина, и как безобразен Сократ, и когда основан орден иезуитов, и
высадился Помпеи, и еще кто-то высадился, и высадился и высаживался в течение двух тысяч лет... Мало этого. За восемью годами гимназии, уже вне всяких бассейнов, трупы анатомического театра, белые палаты, стеклянное молчание операционных, а затем три года метания в седле, чужие раны, унижения и страдания, — о, проклятый бассейн войны... И вот высадился все там же, на этом плацу, в том же саду. И бежал по плацу достаточно больной и издерганный, сжимал браунинг в кармане, бежал черт знает куда и зачем. Вероятно, защищать ту самую жизнь — будущее, из-за которого мучился над бассейнами и теми проклятыми пешеходами, из которых один идет со станции «А», а другой навстречу ему со станции «Б»». Не слишком сильно Турбиным и белому движению в целом помогло знание, куда течет вода и откуда бесконечно и с какой скоростью бредут пешеходы».