Несколько лет назад моя молодая коллега пришла на работу в майке. На ней был изображен почерневший от копоти Белый дом, а надпись гласила «Напрасная юность». Я не спросил у нее, что означает эта надпись, но я и так все понял: это моя юность была напрасной. Когда танки стреляли по Белому Дому, мне было 18 лет.

Я был начинающим журналистом и бегал как ошалевший по Москве, передавая информацию о происходящем в городе в агентство, где я тогда работал. Передавал, но ничего не понимал, хотя в моем сознании уже сложилась картинка: случилось что-то страшное. «Первым хорошо видимым заревом разгорающейся революции было для меня зарево от пожара барской усадьбы Полутиных», — так звучит строчка из повести Аркадия Гайдара «Школа». Там есть глава «Веселая время» о надвигающейся революции.

Горящий Белый дом не был заревом революции — возможно, бессмысленным бунтом, но гражданской войной, которая все еще продолжается.

По иронии судьбы, когда внук писателя, премьер-министр Гайдар звал безоружных людей «защищать демократию», мои мама и бабушка преградили мне дверь. Пришлось смириться. Возможно, это спасло мне жизнь: жертвами короткой, но страшной войны в Москве стали десятки людей. Часть из них были случайными жертвами — на военном языке «сопутствующими потерями».

Чему сопутствовали эти потери, я понял только потом: шла жестокая борьба за власть и собственность, в которой пленных не брали.

Символом этих дней стал Белый дом — величественное здание, которое часть из тех же людей, которые стреляли друг в друга в 1993 году, защищали в 1991 году. Тогда, 25 лет назад, я четко представлял себе, на чьей стороне правда. И хотя в Ельцине разочаровался достаточно быстро, пришедший на защиту парламента в 1993 году ультраправый боевик Александр Баркашов не вызывал у меня никакой симпатии. Это потом я узнал, как из здания мятежного парламента солдаты прикладами выгоняли депутатов и избивали тех, кто пытался защититься. Людей сгоняли на стадион, и сам по себе этот факт навевал неприятные ассоциации.

Избравший Ельцина своим председателем парламент — одобривший осторожную приватизацию парламент — не мог состоять из одних экстремистов и фашистов, которые там, несомненно, были. Много лет спустя фашистов и экстремистов я увидел и в Киеве на Майдане, и рядом с ними были симпатичные и хорошие люди, которые искренне хотели перемен.

Все было сложнее, но это я понял уже через много лет, когда стал другим человеком. «Занозы не оставил Будапешт», но я стал гораздо хуже, чем тот, кем я был раньше. Тогда я безудержно верил в то, что скоро у нас наступит демократия, и все будет хорошо, и Запад нам поможет. И Запад помог: закрыл глаза на все, что происходило, потому что так было нужно. Если ты поставил на одного человека, ты должен поддерживать его и закрывать глаза на все, что он делает, если считаешь его демократом.

Однако Запад и президент Клинтон — милый, приятный человек, который, позже не задумываясь, бомбил Белград — это абстракция «пиндос из телевизора».

А 3 октября 1993 года реальный американец по имени Терри Данкан, юрист 26 лет, был убит случайной пулей возле телецентра Останкино, когда пытался помочь раненым. Он приехал в Россию, чтобы заработать денег и начать юридическую практику, но посчитал, что не может стоять и смотреть, когда рядом гибнут люди.

В те дни страшные дни погибло много людей: коммунисты, демократы, сторонники, противники Ельцина, русские люди. Памятью о них должен был стать не памятник, а мир. Но его по-прежнему нет. Да, часть из участников тех событий простили друг друга, часть нет. Некоторые, когда вспоминают о тех днях, говорят со злобой «жаль, мы вас не добили», другие сжимают кулаки.

Как сказал мне один из участников тех событий, «угли тлеют» и кто-то уже готовит палку, чтобы их расшевелить. В конце концов, это вполне логично: кроме фашистов, мечтающих о «России для русских», у нас были «демократы» мечтавшие о «русском Пиночете». Сегодня есть те, кто думает также и будет готов действовать, когда придет время.

Именно поэтому Белый дом в огне — это не про Ельцина, не про Руцкого, не про Хасбулатова, это про нас, про всех. Про то, сможем ли мы остановиться, чтобы потом наши дети не надели майки, на которых были бы слова «Напрасная юность».

А может быть, и «Напрасная жизнь».