Эпидемия бессистемных запретов и массового лицемерия охватила широкие слои населения. Это такая политкорректность наоборот: кажется, часть общества и вся власть состоят из заранее оскорбленного комьюнити. Оскорбленность легко конвертируется в законодательные акты и судебные решения. Собственно, процесс Pussy Riot и введение в УК РФ статей, карающих за оскорбление чувств верующих и за «публичные призывы к осуществлению действий, направленных на нарушение территориальной целостности Российской Федерации», — того же происхождения: как писал поэт, «след от мужских обид».

А дальше начинаются карикатурные истории с запретом содержать в школьных библиотеках Сергея Есенина и Владимира Набокова (правда, прокурора-есенинофоба уволили — вероятно, вышестоящие инстанции любили классика).

Или вот профессор кафедры эстетического воспитания УрГПУ Станислав Погорелов предложил создать сообщество «религиозно грамотных» психологов и педагогов, которые бы изучали аниме-продукцию и давали ей оценку с тем, чтобы оградить российских детей от «японской культуры смерти».

Или не совсем карикатурные истории. Например, с вандалами, испоганившими дом Набокова в Питере и его же усадьбу в Рождествено. С прокуратурой Ульяновской области, которая прицепилась к «Детской серии Людмилы Улицкой» за якобы пропаганду однополой любви. Или с идеей роскомнадзоровских экспертов сформулировать «методические рекомендации по экспонированию произведений искусства с учетом возрастной маркировки». Что немедленно вызывает ассоциации с известным глубоко народным стишком «Стоит статУя в лучах заката, а вместо … торчит лопата». Ну, и так далее.

Кто жил при советской власти, которая хотя бы не собиралась маркировать статую Давида, стоящую в ГМИИ, тот вспомнит бессмертный текст.

Ну и, конечно, хит сезона — сообщение омского блогера Елены Завьяловой: «Подружки-школьницы (16 лет) рассказали, что им в Пушкинке (омская бибилиотека. — А.К.) не выдали книгу Драйзера из-за возрастных ограничений. И устроили целое совещание, выдавать ли «Завтра была война» Васильева — по той же причине. Выдали кое-как».

Проблема опять же в той самой маркировке. На Теодоре Драйзере стояло 18+. Вот, честное пионерское, вспомнишь тут добрым словом советскую власть. Система запретов — понятная (хотя Главлит мог трактовать ее как не столько бог, сколько Ленин-Сталин на душу положат), основанная на колеблющейся, но в рамках невалютного коридора генеральной линии. Если творец арт-объекта ошибался, его поправляло лично первое лицо: «Кого изобразил Жутовский? Урода! Посмотрев на его автопортрет, напугаться можно». А вот все, что вне запретов, — то же самое собрание сочинений Драйзера, цвета красного дерева, как панели в кабинете номенклатурного работника (издано при великом кормчем еще в 1950–1951 годы), — читай не хочу.

Тут сразу возникает главный по нынешним временам проклятый новый русский вопрос: зачем?

Зачем в принципе маркировать книги и музейные экспонаты? Роскомнадзор сообщил, что пока речь идет о предложениях экспертов. И что, от этого легче? Это что же за эксперты такие, которые выдвигают идеи, словно бы позаимствованные из миниатюр Даниила Хармса? Запретить можно все, но что это за ребенок получится на выходе — с чистой доской, на которой будут начертаны священные письмена краткого курса «залитованной» наверху истории, вместо мозгов?

В своих запретительных порывах власть не страшна. Она смешна и глупа. В своих погромных порывах особо оскорбляющиеся граждане не смешны, но страшны.

А погромные порывы возникают в результате того, что сверху прямо, внятно и по много раз, с голубого, не сказать худого слова, экрана и с амвона, со страниц подотчетной начальству прессы и с высочайшей трибуны указывают цель, по которой следует бить прямой наводкой. Мысль, изреченная начальством, проникает в мозг последнего пикейного жилета и становится материальной силой. Ту же природу и ту же механику распространения, например, имели донос Лидии Тимашук и борьба с космополитами: то, что казалось абсурдом, приобретя форму директивы, немедленно стало массовым предрассудком и повлекло за собой катастрофические ментальные последствия для целой нации.

Если ставится цель создать манипулируемую массу, из которой ложками можно черпать конформистский электорат, то она в принципе достигается. Но, во-первых, в ряде случаев можно получить обратный эффект. Во-вторых, эта самая масса столь же легко меняет свои представления, заблуждения и предрассудки, если генеральная линия партии и правительства претерпевает изменения. И уж тем более этот процесс заходит совсем уж далеко, если меняются сами партия и правительство.

Так что ответа на вопрос «зачем?», во всяком случае, рационального ответа, не существует. Политика запретов самоубийственна. Дефектным становится не только само управление — резко портится качество подведомственного человеческого материала, происходит антиселекция как на массовом, так и на элитном уровне. Рождается инертный и одновременно агрессивный человек нового типа с циничным раздвоенным сознанием (в лучшем случае) или с пещерными представлениями о жизни (в худшем случае).

И к культуре этот электорат будет относиться так же, как министр из старого анекдота, подходивший к античной статуе, со значением хлопавший ее по мраморному заду и восклицавший: «Классика, да-а-а?!»

Кстати, причину неудовольствия начальства стариком Драйзером можно найти в историко-литературной справке к «Американской трагедии» (Драйзер Т., собрание сочинений в 12 томах, том восьмой, М., 1950, стр. 463): «Беспощадное обличение американского судопроизводства, грязных афер, предшествующих буржуазным выборам, подлой роли религии, находящейся на службе капитала, — придает роману остроту политического памфлета».

Вечно наши все принимают на собственный счет…