Русские парижане возвращаются на родину — если не сами, то своими произведениями. Эта традиция последних лет подтверждена персональной выставкой Николая Тархова «Самостоятельная республика живописи» в Третьяковке. Почти год назад здесь проводился широкий показ наследия Владимира Баранова-Россинэ, теперь в фокусе внимания оказалась фигура другого эмигранта, влиявшего в свое время на художественную ситуацию в России.

Тархов (1871—1930) поселился близ берегов Сены задолго до всех русских революций, больше ста лет назад, еще на заре своей артистической карьеры. Разделяя общее мнение о Париже как о столице мировой живописи, он просто посчитал правильным оказаться поближе к эпицентру новых веяний. С головой погрузился в здешнюю жизнь, начал пользоваться успехом, обзавелся семьей — одним словом, мог бы считаться абсолютно французским художником, если бы настойчиво не отсылал свои работы на российские выставки. Это и сейчас непросто — переправлять холсты через границы и тысячи километров, а в тогдашних условиях объяснялось прежде всего энтузиазмом.

Кое-что из присланного Тарховым осело на родине — в Третьяковке имеются девять его полотен, отдельные вещи есть у коллекционеров, но основной массив обретается за рубежом. В основу нынешней экспозиции положены фонды частного женевского музея «Пти Пале», который специализируется на «некоренных» парижских художниках, из чьей среды возникла знаменитая «парижская школа». Известность Тархова, впрочем, так никогда и достигла масштабов славы Сутина или Модильяни, хотя некоторые шансы были. В 1906 году художником заинтересовался легендарный Амбруаз Воллар: после устроенной на рю Лаффайет персональной выставки маршан предложил Тархову оставить картины на комиссию. Тот, будучи выходцем из купеческой семьи, стал нещадно торговаться и в конце концов забрал все назад, не оставив и клочка бумаги. Оскорбленный Воллар вычеркнул Тархова из своих списков, где значились Матисс, Дерен и прочие будущие мировые знаменитости. Не менее пренебрежительно Тархов обошелся и с Сергеем Дягилевым, одно время вербовавшим его для «Русских сезонов»: художника не интересовали театр и декоративное искусство, он думал лишь о живописи. Тогда казалось, что мелкие конфликты ничего не решают в судьбе, что главное впереди…

Глядя сегодня на тарховский импрессионизм, удивляешься его самоуверенности. Несмотря на модные некогда методы, перенятые у Клода Моне, Камиля Писсарро, пуантилистов и фовистов, он все же не стал лидером «самостоятельной республики живописи» (кстати, это выражение, позаимствованное для заглавия выставки у Малевича, Тархову едва ли адресовалось). На выставках Союза русских художников и «Мира искусства» его вещи, безусловно, производили впечатление своей причастностью к парижским новациям. Ранние работы Михаила Ларионова, к примеру, ощутимо перекликаются с некоторыми пейзанскими композициями Тархова, но решающего влияния последний не оказал ни на кого — ни там, ни здесь.

Написанные Тарховым с верхней точки виды парижских бульваров недостаточно радикальны и недостаточно виртуозны, чтобы претендовать на этапность. Символические сцены земледелия (последние годы жизни художник провел в парижском пригороде Орсэ, черпая здесь мотивы для творчества) несколько ходульны и декларативны, камерные семейные зарисовки не слишком выразительны, букеты чересчур салонны и т. п. В общем, привезенное наследие не способно перевернуть сложившуюся историю искусства, но обогатить ее оттенками — вполне.