Несколько лет назад — во второй половине 2000-х — популярные американские издания в сфере международных отношений начали писать о том, что доминирование либерального капитализма под угрозой.

Резонанс вызвала статья в журнале Foreign Affairs «Возвращение великих авторитарных держав» израильского автора Азара Гата, который утверждал: экономические достижения России и Китая заставляют сомневаться в том, что по-настоящему успешными могут быть только демократические государства. А идеолог неоконсерваторов Роберт Кейган (по совместительству — супруг американского дипломата Виктории Нуланд, впоследствии прославившейся раздачей печенья на Майдане) обострил вопрос, объявив «авторитарный капитализм» угрозой Западу.

Волна публикаций оказалась преддверием мирового финансового кризиса, который заставил многих задаться вопросом о состоятельности самой либеральной системы.

К этому моменту стало ясно, что надежды администрации Джорджа Буша превратить международный терроризм в универсальное зло, борьба с которым сплотит весь мир под американской эгидой, не оправдались. Тревога в сочетании с поиском объединяющих угроз как раз и породила призрак «авторитарного капитализма», олицетворением которого стали Пекин и Москва.

Авторы этой концепции шли на заведомое упрощение картины, не вдаваясь в кардинальное отличие экономических и политических моделей России и КНР. Им было достаточно сочетания высоких цифр экономического роста, которые тогда демонстрировали оба государства, и их совместного отказа принимать в качестве аксиомы принципы западного политического устройства.

Экономический кризис, разразившийся в 2008 году, отодвинул на задний план рассуждения об опасностях, исходящих от «авторитарного капитализма». Он продемонстрировал степень всеобщей взаимозависимости и буквально невозможности «отсоединиться» друг от друга, чтобы сформировать два противостоящих лагеря. Страх перед новой великой депрессией оказался столь силен, что затмил даже российско-грузинский конфликт августа 2008-го.

Он вроде бы подтверждал алармизм Кейгана и его единомышленников. Но привлечение экономических возможностей Китая и России для преодоления спада оказалось важнее, чем пикировки с этими державами из-за их политических амбиций.

Потом тема противостояния двух капитализмов сошла на нет — Барак Обама стал президентом под аккомпанемент разговоров об изъянах мировой и американской экономической системы и о необходимости обуздать произвол рынков вообще. А дискуссия о продвижении демократии, получившая было новый стимул благодаря разговорам о подъеме авторитаризма, быстро затухла из-за безрадостных результатов этой политики на Ближнем Востоке при Буше-младшем.

Сейчас идея о том, что Россия и Китай несут Америке совместную угрозу, возродилась вновь, но совсем на другой основе.

Весной в том же Foreign Affairs вышла статья известного комментатора Уолтера Рассела Мида «Возвращение геополитики». Автор полагает, что Москва, Пекин и примкнувший к ним Тегеран ставят задачу пересмотра мирового порядка, установившегося после «холодной войны», опираясь уже не на экономические возможности или идеологические альтернативы, а на традиционную силу.

Статья тоже грешит явными упрощениями и слишком широкими обобщениями. Интересна, однако, эволюция подхода. Если у Кейгана и Гата речь шла в основном об экономическом и идейном соревновании, то Мид возвращается к более консервативным понятиям, признавая, что реальная конкуренция, как и всегда в истории, происходит в военно-стратегической сфере.

Не случайно полноценный альянс России и Китая, вероятность которого никогда всерьез не обсуждалась ни между этими двумя странами, ни на Западе, сейчас стала часто упоминаться как одна из возможностей ответа на глобальное обострение ситуации.

Если семь-восемь лет назад само собой разумелось, что взаимозависимость является фактором, который сдерживает рост международной напряженности, сейчас это не очевидно.

Конфликт России и Запада из-за Украины показывает, что высокая степень экономического переплетения, во-первых, не служит никакой гарантией от нарастания конфликтов, во-вторых, даже напротив — становится их катализатором.

Санкционная война ведь возможна потому, что стороны зависят друг от друга и способны наносить оппоненту заметный ущерб, ограничивая сотрудничество. А поскольку «боевые действия» в этой сфере набирают обороты последовательно, шаг за шагом, накаляется и встречная неприязнь, усугубляя политическое расхождение.

Другое проявление глобализации, которое становится не препятствием, а катализатором всеобщего противостояния, — готовность моментально брать на вооружение новые практики, где бы они ни применялись.

Так, Китай, да и другие страны, не следующие четко в фарватере США, напряженно следят за тем, чем обернется для России отказ играть по американским правилам, и примеряют это на себя.

Антиправительственные протесты, регулярно вспыхивающие сейчас в разных уголках мира – от Каракаса до Гонконга, от Киева до Саны, в каждом случае, безусловно, имеют свои причины и корни. Однако тотальная информационная прозрачность ведет к заимствованию форм революционной борьбы, с одной стороны, и методов противодействия — с другой. Автоматическое вовлечение в любой внутренний беспорядок фактора извне, как минимум, за счет информационного освещения событий глобальными медиа, делает неизбежным ответ — попытку закрыться от глобальных влияний. Прежде всего коммуникационных.

Режимы, защищающие свою устойчивость, оказываются по одну сторону баррикад.

Потому что сопротивляются они даже не конкретному стороннему злодею, а агрессивной внешней среде, которая, вне зависимости от чьей-то воли или желания, служит катализатором любой нестабильности. И если «авторитарный Интернационал», придуманный в середине 2000-х, был игрой неоконсервативного ума, то сейчас объективные обстоятельства, необходимость выживания толкают нелиберальные системы друг к другу.

В последнее время много говорят о военной силе, вернулась тема классического противостояния. Наращивание военной мощи Россией и Китаем, дискуссии в Соединенных Штатах о возможном ответе это подтверждают. Однако на деле куда более важной оказывается другая мобилизация — сплочение обществ для идейно-информационного отпора. Не случайно, по слухам, российский и китайский лидеры во время встреч уделяют куда больше внимания обмену опытом по сохранению внутренней стабильности, чем дискуссиям об энергетике или американской гегемонии.

В середине 2000-х Китай проявлял большой интерес к популярной тогда идее суверенной демократии, усмотрев в ней возможную идеологическую рамку для себя. Тогда дальше общих рассуждения не продвинулись.

Россия — не Китай, где к идеологическим формулам относятся очень серьезно и предпочитают использовать их долго и вдумчиво, у нас конструкты такого рода долго не живут, надоедают.

Но сегодня — пока без хлестких формулировок — фактически происходит российско-китайское сближение именно на идейной почве, как реакция на активную позицию Запада.

И если российская власть с интересом смотрит на китайские разработки в сфере интернета, то руководство КПК изучает начинания по национализации элит и нелиберальной работе с неправительственными организациями.

Как ни странно, именно благодаря глобализации мы сейчас ближе к новому идеологическому размежеванию мира, чем когда-либо после «холодной войны».