В тот момент, когда вы будете читать этот текст, я буду уже в Петербурге. Да-да, в том городе, по которому ходили своими маленькими ножками лучшие поэты XX века — Блок, Мандельштам, Кузмин, Введенский, Хармс, Ахматова.

Впрочем, стоп.

Вообще-то Ахматова была высокого роста, так что и ножки тоже, наверное, были немаленькие. Бродский написал как-то про нее: «Она была невероятно привлекательна, она была очень высокого роста, не знаю, какого именно, но я был ниже ее, и, когда мы гуляли, я старался быть выше, чтобы не испытывать комплекса неполноценности».

Но это Бродский. Что с него возьмешь? Вот наши законодатели в отличие от нашего нобелевского лауреата никакого комплекса неполноценности не испытывают.

От чего умер Маяковский? — спрашивают они. И сами же отвечают: простудился.

И если вы думаете, что это неловкая шутка, то вы ошибаетесь.

Как известно, Роскомнадзор недавно запретил средствам массовой информации указывать в статьях причины самоубийств. Это следует из письма, которое ведомство отправило в редакцию издания «Православие и мир». Речь шла о заметке, посвященной тому, что в Москве покончили с собой двое онкобольных. «Запрещенными были признаны описание и самих способов самоубийства (прыжок с высоты и повешение), и причины самоубийства. «Жена погибшего объяснила, что ее муж страдал от постоянной боли из-за онкологического заболевания и часто говорил, что устал от болезни» — это тоже было запрещено.

Ну что ж. Роскомнадзору видней!

Поэтому предлагаю не церемониться. Владимир Высоцкий когда-то написал:

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.
Вот и сейчас как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лег виском на дуло.

Высоцкого мы исправим. Нам не впервой. Предлагаю такой вариант:

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.
Да и вообще мне как-то все не очень!
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль,
А Маяковский, он уехал в Сочи.

А что? По-моему, миленько!

Про Цветаеву мы напишем, что она прихворнула животом, недолго мучилась, а потом, не получив уже не нужную ей должность посудомойки, умерла.

Зачем людям знать, что Маяковский застрелился? От того что любовная лодка разбилась о быт. Зачем? Будем считать, что он до сих пор доволен жизнью и выращивает капусту. А Цветаева не повесилась и теперь работает в ЖЭКе.

Но что я прицепился к Маяковскому и Цветаевой? Предлагаю исправить и Льва Николаевича. Мой вариант такой. Анна Каренина, довольная своей жизнью, едет в коляске по городу и, не находясь при этом в состоянии психического истощения и не видя вывески «Je me fais coiffer par Тютькин» (которая кажется ей гадкой и пошлой, как и все остальное: как ее охладевающий любовник Вронский, как она сама, как весь мир вокруг), вдруг говорит кучеру: «На вокзал!» После чего Анна Каренина на вокзал приезжает, но не за тем, о чем вы все подумали. Нет! Она проходит к кассам и спрашивает: «Кто последний?» Потом дожидается своей очереди к окошечку и говорит: «Один билет!»

— До Сочи? — спрашивает ее кассир.
— До Сочи, до Сочи! — раздраженно отвечает Анна Аркадьевна.

И все довольны.

Я все понимаю. Судьбу Анны Карениной уже не изменить. Это даже чиновникам не по силам. Не изменить и того, как она не спускала глаз с колес подходящего второго вагона (почему-то эта точность Толстого больше всего леденит). И как упала туда, откинув красный мешочек и вжав голову в плечи. И как в то же мгновение ужаснулась тому, что делает. И как мужичок, приговаривая что-то свое, работал над железом. И как свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнув, вдруг затрещала и погасла.

Но я хочу понять, что происходит в головах у наших чиновников. Почему им легче запретить говорить правду, чем попытаться эту жизнь изменить? Ведь все же в их силах.

Неужели им действительно никогда никого не жалко?

…Помните, я начал этот текст с «маленьких ножек» наших поэтов? Вы не обижайтесь за поэтов. Про «маленькие ножки» — это я чисто символически. Обожание ведь всегда требует от нас нежного преуменьшения. «Ты мой мальчик», «ты моя девочка», «маленький», «кошечка», «мой маленький гений», «нежный цветочек». Ведь так же мы говорим, когда любим?

В 1921 году у одного из домов на набережной случайные прохожие могли заметить у водосточной трубы небольшое объявление, написанное от руки. «Миллион рублей тому, кто укажет...» — гласило объявление. Деньги тогда обесценились, и любой остановившийся (из досужего любопытства или просто из сострадания) мог прочитать: «...где находится женщина... ушедшая вечером... в платке...»

В конце объявления был указан адрес и значилась подпись: Федор Сологуб. Даже случайному прохожему это имя могло быть известно, а уж знающие писателя люди были в курсе, что Анастасия Чеботаревская, жена Сологуба, ушла однажды из дому и не вернулась.

Теперь ее судьба хорошо известна: она бросилась в Неву в припадке психического расстройства.

Но это известно нам. А тогда обезумевший от горя и испуга Сологуб бегал по всему городу и расклеивал свои жалкие листовки, потому что не верил в ее смерть (не хотел), и каждый день, садясь за стол, накрывал для своей жены еще один прибор.

Просто представьте себе это: накрывал ненужный прибор. Уже навсегда лишний.

Печаль в груди была остра,
Безумна ночь —
И мы блуждали до утра,
Искали дочь.
(…)

Бросали груды страшных тел
В подвал сырой.
Туда пустить нас не хотел
Городовой.

(...)

Ступени скользкие вели
В сырую мглу —
Под грудой тел мы дочь нашли
Там, на полу...

— Что случилось с женой Сологуба? — спросит теперь неискушенный читатель.

И мы будем знать, что ему ответить. Она утонула. Пошла купаться на речку. 21 декабря 1921 года. И утонула.