Я живу рядом с моргом.

Ну не повезло мне, кто спорит. Вижу часто автобусы, которые везут гробы с усопшими и их безутешных родственников в крематорий. Чуня, моя собачка, очень любит на них лаять. С балкона. Ну, в летнее время, разумеется.

Это, знаете ли, как-то настраивает. На философский лад. Поэтому я часто стою у окна, размышляю о тщете всего сущего и очень завидую медузе. Есть одна такая, потенциально бессмертная. Зовут ее Turritopsis nutricula.

Все остальные медузы как мы. Поколыхались в соленой воде, поблямкали прозрачным телом, пожрали, размножились – и всё. К праотцам. Моя же героиня нет!

Turritopsis nutricula после всех этих перечисленных научных действий (блямканье, колыхание и размножение) возвращается к ювенальной стадии — таким образом нагло избегая смерти.

Но и это еще не конец! Самое возмутительное, что весь этот цикл Turritopsis nutricula может повторять, как утверждают ученые, бесконечно. Становясь тем самым потенциально бессмертной. Что меня, в свою очередь, как вы понимаете, сильно расстраивает. Я, может, тоже хочу быть все время гибким и без перхоти. Но нет.

К слову сказать, страх старости — это вообще одна из основных мук человечества. На этом, как вы знаете, добрая половина русских сказок построена. Послал царь Иванушку за молодильными яблоками, велел другой царь — по наущению шамаханской царицы — поставить в государственном дворе три котла: один с ледяной водой, другой с кипятком, третий с молоком — да и сварился заживо.

Не знаю, как там с царями, а для нас это проблема первостепенной важности.

Дело в том, что мы перестали взрослеть.

Даже в самых жестоких игрищах (типа войны и взаимной ненависти) мы ведем себя как дети. А уж во всем остальном и подавно. Стареть неприлично. Стареть постыдно. Стареть невыгодно. Вот что говорит нам окружающий нас мир. И это с его стороны глупо. Ведь старость — это вершина жизни. Твой личный Эверест. Ты больше не молодишься, не ищешь любви, ты вдруг понимаешь, что есть на земле дела поважнее. И просто сидишь с палочкой у подъезда и обзываешь всех проститутками.

Завидная участь!

Однако мы и этого лишены. И этому есть объяснение.

Дело в том, что мы больше сегодня не доживаем до того возраста, когда мир нам становится известен. Раньше как? Раньше жил аксакал, ходил в своей бараньей шапке, кушал ягненка, учил молодежь, пил вино, передавал, так сказать, законы и традиции. И до последней старости своей тихой сапой доживал. Потому что рядом и на много лет вперед были те же бараны, те же шапки и то же вино.

Еще моя прабабушка (пережившая революции, войну, сталинские репрессии, да-да, у нее мужа забрали), несмотря на то что мир так быстро менялся социально, до традиционной старости тоже дожила. Сподобилась. А мы уже нет.

Мы доживем только до дряхлости. Потому что мир окончательно сорвался с катушек и обновляется быстрее, чем мы это можем понять и усвоить.

Я люблю сегодняшнюю жизнь. И не хотел бы жить ни в какую другую эпоху. Мне очень здесь интересно. Мне тут хорошо. Это мое. Но оглянитесь вокруг. Гаджеты, принципиально новый способ общения в сети, виртуальная реальность, пластическая хирургия, бесконечно расширяющийся мир. Мы теперь больше не взрослеем, мы навсегда остаемся молодыми. Потому что как ни крути, но основная лакмусовая бумажка для определения наличия в тебе раствора молодости — это принцип «мне неизвестно». А мир, в котором мы сейчас живем, как раз и стал для нас окончательно неизвестным. И известным уже не будет. В нем нет больше ничего (в его подкладке, в изнаночной стороне бытия), что позволило бы нам сказать: «Я жил на этом свете очень долго».

У Ахмадулиной была такая фраза: «Я жила на этом свете и старалась быть лучше». Но даже у нее не сказано, что жила она долго. Так и мы.

Мы можем сказать: «Я устал жить», «Мне незачем больше жить», «Я не знаю, как дальше жить», но «Я жил долго», — сказать не можем. Потому что у нас нет этого ощущения.

У нас есть только этот хищный, все пожирающий на своем пути зверь нашей затянувшейся молодости. Он придет, обнюхает нас, скривится, но даже он, всепожирающий, нас есть уже не будет.

И тогда за ним по пятам — как падальщик на запах трупа — на это наше невзросление придет еще один хищник. Этого падальщика зовут надежда.

…Есть такое американское выражение: «Ушел один автобус, придет другой». Типа не унывай.

Закончилась одна любовь, подожди — придет другая. Потерял работу, не переживай — что-нибудь подвернется. Исчез дар — найдешь еще какое-нибудь занятие по душе. (Как будто дар — это хобби, а не проклятие. Смешные люди.)

Вот мы все и надеемся, ищем замены, питаем иллюзии, не ставим точку. Хотя еще искусствовед Николай Пунин, муж Ахматовой, говорил своим впавшим в апатию друзьям: «Не теряйте отчаяния!» И сама Анна Андреевна любила это потом за ним повторять.

А другая женщина, тоже не с самой легкой судьбой, не раз говорила вдове еще одного поэта, а именно Надежде Яковлевне Мандельштам: «Не рассчастливливайтесь, Наденька. Мы выжили только потому, что не были оптимистами».

Мне очень нравится эта идея. Я за то, чтоб отказаться от надежды.

Да-да. От-ка-зать-ся от на-деж-ды. (Скажу по слогам.)

За то, чтоб отказаться от любви. Отказаться от молодости.

Потому что это ощущение, что ты еще молодой, сбивает тебе оптику. Не дает стать мудрым.

В этом смысле мне нравится безапелляционность моей жестокой собачки.

Недавно ее стерилизовали (было подозрение, что что-то не так с ее женскими делами, боялись потенциальной онкологии), так она пролежала под наркозом полдня, несколько раз описалась, потом оклемалась, стала бегать, опять скандалить, кричать с балкона на людей и собак, и, кажется, у нее еще больше испортился характер.

Так иногда, когда я рассироплюсь, разнежусь, расплачусь, растревожусь, насмотревшись свадебных фоточек какого-нибудь Юрия Владимировича в лифте или Софьи Николаевны в кафе, то подойду к окну, открою форточку, кудряшками последними встряхну и скажу эдак с надеждой, с оптимистической хрипотцой:

— Ну ничего! Ушел один автобус, придет другой!
— Угу, — ответит Чуня откуда-то снизу. — Похоронный.

И мне сразу становится легко.