На закате советской власти (и я там был) все было кристально ясно обычному православному верующему: мир во зле лежит, и единственный способ что-то изменить к лучшему – это воцерковление. Церковь, загнанная в гетто, должна не просто получить свободу, но стать руководящей и направляющей силой нашего общества, и тогда все пойдет в правильном направлении. Помню, как подростком слушал разговоры взрослых за рюмкой чая: вот отдать бы всю полноту власти в стране патриарху (тогда еще Пимену) – это и было бы решением всех проблем! Не все соглашались с таким подходом, но он, во всяком случае, не казался безумным.

Потом начались лихие 90-е, а мир по-прежнему лежал во зле. Возрождались храмы, в них возобновлялось богослужение, в их стенах было не без проблем – но стоило выйти на улицу, в дикий капитализм, в царство чистогана, бандитизма и порнографии (да, так тогда это виделось), и всякий нормальный верующий понимал очень четко, где проходит граница между церковью и миром и чем они отличаются друг от друга.

Но все как-то постепенно устроилось: и храмы восстановлены, и службы возобновлены, и литература издана, батюшки проповедуют в СМИ беспрепятственно, епископы участвуют в принятии государственных решений. Масштабное воцерковление общества из мечты стало реальностью – да, не до конца, но результаты уже видны. Так что можно судить по плодам, говоря евангельским языком.

Мы думали: все наши проблемы от того, что недостаточно молимся, нестрого постимся, редко причащаемся. А еще читаем не те книги, смотрим не те фильмы, думаем не те мысли.

Вот воцерковимся по-настоящему, и не только мы, а и все окружающие…

В огромном количестве случаев речь, по сути, шла о распространении церковной субкультуры: люди одевались определенным образом, говорили на определенные темы определенным языком, совершали определенные действия, словно играя даже не в реальную Россию XIX века, а в ее идеализированную версию. Этакая ролевая игра.

Но проблемы-то все остались. Околоцерковные скандалы последних лет показали: можно очень много молиться и строго поститься, можно достичь 80-го уровня в этой ролевой игре – и при этом оставаться, скажем так, крайне несовершенным человеком. Можно проповедовать воздержание и обличать западную цивилизацию потребления, но при этом роскошествовать напоказ. Можно проповедовать добродетели или обличать пороки, но все это в абстракции – а жить при этом в мире реальной политики и серьезных денег со всеми вытекающими. И даже не замечать, что тут что-то не так.

Все противоречия как будто снимаются самим словом «церковь». Дескать, поодиночке мы все грешники, но церковь свята. Мы призваны к воздержанию, но церкви прилична роскошь — и так далее.

А что такое церковь, как не мы сами? И вот принципы непогрешимости и всезнайства, которые относились к церкви в целом, незаметно переносятся на ее представителей. Вам не нравится, что я говорю? А что вы имеете против церкви?

Церковь в идеале – сообщество кающихся грешников, а христианство – вера в личность. А тут сплошные абстрактные категории, за которыми личностей-то не видно, сплошной триумфализм, который о грехе говорит исключительно в связке с местоимением «ты».

Для христианина с опытом советского подполья самое, наверное, удивительное – это православные активисты, навязывающие свою веру всем остальным в той самой манере, в какой навязывали атеизм воинствующие безбожники в 30-е годы.

Никуда не делось, конечно, и другое вхождение в церковь – в поисках Христа, а не маркеров православности, в стремлении к покаянию и духовному росту, а не к политической экспансии. Тихая общинная и семейная жизнь «во всяком благочестии и чистоте» продолжается, просто она не слишком заметна извне – а вот уровень трескучих фраз и прочих шумовых помех в последнее время стал зашкаливать.

Что-то здесь пошло не так, это почувствовали многие.

И на фоне внешних триумфальных успехов в последние пару лет все больше становится таких православных христиан, которых подобная «воцерковленность» отталкивает. В результате кто-то «расцерковляется», переставая посещать службы, кто-то отправляется в другие юрисдикции и конфессии, а кто-то просто уходит во «внутреннюю эмиграцию», общаясь с узким кругом друзей, в том числе и среди священства, – но и только. Пока что эти процессы статистически незаметны, ведь на Пасху храмы по-прежнему полны. Чисто статистически.

В каком-то смысле мы повзрослели. От детского «мой папа (духовный отец) самый-самый крутой, все может и знает» мы переходим к взрослой взвешенности и ответственности или к подростковому отрицанию внешних, навязанных авторитетов. Тоже ведь необходимый этап.

Впрочем, настоящие проблемы церкви доставят не те, кого отпугнуло официальное воцерковление, а те, кого оно притянуло.

Те молодые и амбициозные люди, кто увидел в церковных структурах и православной риторике мощный социальный лифт, возносящий на самые вершины, если только надеть правильную личину. И когда они до верха доберутся – вот тогда мало не покажется никому. Верующим – в первую очередь.